Далее, с тем же неистовым сожалением, с которым я приходила к вам, господа, я уйду. Еще не знаю, как много осипших от ядовитого сарказма обвинений я позволю себе выслушать в свой адрес (город-без-гордости, улица, дом с номером, квартира с глазами во двор), но знаю, что здесь каждый бездарный пес упрекает меня в бесталантности (или наоборот? я слишком легко путаюсь). А это верный повод прощаться.
Есть обе меня - одна из них прыгает в пунктуальный поезд, который мчится мелкой змеей между синими скалами Альп, растворяющихся в облаках. Она не знает толком, где ей выходить и где она окажется через час (не на той ли горе?). Встречаясь взглядом с задумчивым мужчиной в вагоне, она не отводит глаз - и терпкое вино ее крови невидимым, внебрачным ритмом заполняет вены дорожных карт.
Эта я затем уж - остывая от пылкого азарта своих (никем не одобренных, впрочем, не поддержанных, и тем ценных) передвижений - сидит за столом кафе, ожидая свой обед, и неотрывно глядит на девушку, чей алый рот бережно обнимает сложенный вдвое кусочек обмазанного сыром теста. Некрасивое лицо, темно-русые кудри, аккуратно уложенные на белое лицо, тонкие красные пальцы и темный, невнятный взгляд, за которым ничего быть не может, но ей - этой мне - видится, видится, несказанная выразительность этого рта, и глаз, и эта порочная я рисует в своей обреченной башке целую картину (возможно, в духе тех, что напялены на высокомерные стены Альбертины).
Вторая я тут, лежит в молчании, работает в немонотонной, скверной, яростной попытке получить одобрение, признание, освоить искусство довольства и счастья. Это проигрывающий, плачущий, подслеповатый ламантин, чей нежный нрав и - так часто притворное - дружелюбие не на шутку раздражают всех, впрочем, включая и его самого.
Есть обе меня - одна из них прыгает в пунктуальный поезд, который мчится мелкой змеей между синими скалами Альп, растворяющихся в облаках. Она не знает толком, где ей выходить и где она окажется через час (не на той ли горе?). Встречаясь взглядом с задумчивым мужчиной в вагоне, она не отводит глаз - и терпкое вино ее крови невидимым, внебрачным ритмом заполняет вены дорожных карт.
Эта я затем уж - остывая от пылкого азарта своих (никем не одобренных, впрочем, не поддержанных, и тем ценных) передвижений - сидит за столом кафе, ожидая свой обед, и неотрывно глядит на девушку, чей алый рот бережно обнимает сложенный вдвое кусочек обмазанного сыром теста. Некрасивое лицо, темно-русые кудри, аккуратно уложенные на белое лицо, тонкие красные пальцы и темный, невнятный взгляд, за которым ничего быть не может, но ей - этой мне - видится, видится, несказанная выразительность этого рта, и глаз, и эта порочная я рисует в своей обреченной башке целую картину (возможно, в духе тех, что напялены на высокомерные стены Альбертины).
Вторая я тут, лежит в молчании, работает в немонотонной, скверной, яростной попытке получить одобрение, признание, освоить искусство довольства и счастья. Это проигрывающий, плачущий, подслеповатый ламантин, чей нежный нрав и - так часто притворное - дружелюбие не на шутку раздражают всех, впрочем, включая и его самого.