Очищаясь от желания увидеть картины вне рам и окон, признать себя сущей, распознать силу в мышцах и мечтах как единое стремление вырасти и воплотиться, я смеюсь над собой. Смешна и эта радость, и эта печаль, смешны эти победы и смешны коленки, измаранные в грязи вредоносных падений. Все это игра слабого человека, ничтожной личности.
Моя девочка ходит на психотерапию и там ее учат алфавиту, чередуя его с устным счетом. Она воистину постигает тайны сложения однозначных чисел, одно из которых всегда равно единице. Она довольствуется открытиями: "Я поняла, что должна признавать чужую картину миру".
Мое любопытство беспощадно подавляет зевок: признавать? Я всегда ее признавала, но этого мало, мало, мало. Я хочу увидеть эту картину, я хочу знать ее оттенки, видеть все измазанные в сахаре прихоти и подавляемую похоть, уложенную в чемодан. Я тот, кто запрыгивает на балкон и наблюдает за человеком в квартире.
Чтобы продолжать свой роман, я должна ответить на вопрос: зачем он?
Хочу ли я сказать что-то обществу? Близким? Себе, может?
Отнюдь. Пусть смеются и дальше, пусть складывают свои числа, пусть изучают геополитику и макроэкономику, как советует дорогой искусник Себастио Сальгадо, этот потворщик смысла, собою преобразующий пустоту проплывающих моментов в осмысленное сновидение социофила. Пусть, пусть.
Ценность сущности не в ее реализации, вернее не в том, что она мнит реализацией и материей, не в этом позорном беге от времени. Не в росте, не в командовании, не в развитии.
А только в одном - в соитии с непостижимой человеку божественной радостью, в растворении с совершенной красотой. О которой ничего не знаю и ничего сказать не могу.
Моя девочка ходит на психотерапию и там ее учат алфавиту, чередуя его с устным счетом. Она воистину постигает тайны сложения однозначных чисел, одно из которых всегда равно единице. Она довольствуется открытиями: "Я поняла, что должна признавать чужую картину миру".
Мое любопытство беспощадно подавляет зевок: признавать? Я всегда ее признавала, но этого мало, мало, мало. Я хочу увидеть эту картину, я хочу знать ее оттенки, видеть все измазанные в сахаре прихоти и подавляемую похоть, уложенную в чемодан. Я тот, кто запрыгивает на балкон и наблюдает за человеком в квартире.
Чтобы продолжать свой роман, я должна ответить на вопрос: зачем он?
Хочу ли я сказать что-то обществу? Близким? Себе, может?
Отнюдь. Пусть смеются и дальше, пусть складывают свои числа, пусть изучают геополитику и макроэкономику, как советует дорогой искусник Себастио Сальгадо, этот потворщик смысла, собою преобразующий пустоту проплывающих моментов в осмысленное сновидение социофила. Пусть, пусть.
Ценность сущности не в ее реализации, вернее не в том, что она мнит реализацией и материей, не в этом позорном беге от времени. Не в росте, не в командовании, не в развитии.
А только в одном - в соитии с непостижимой человеку божественной радостью, в растворении с совершенной красотой. О которой ничего не знаю и ничего сказать не могу.