Недостойная этих людей я, притворствуя и лукавя, пряча дрожащую нервно ногу под дубовым столом, смеюсь с непонятной мне шутки, запрокидывая голову. Боковым зрением замечаю пьяных уже донельзя парней за соседним столом бара, их красные лица смеются вместе со мной (лучше б вместо меня). Я судорожно ворочаю в голове слова, пытаясь найти хотя бы одно подходящее для новой реплики. Девочка наискось от меня, тонкая, насыщенная страстью, ожившая Карменсита, смотрит на меня испытующе. Я сдаюсь взгляду (также, как сдавалась твоему, мой рождественский бывший друг). Мне не доказать ей, что я чего-то стою. Ее пылающая юность видит мою потухшую, запыленную сущность насквозь, освещая ее и вопрошая о чем-то. Бушующие созвучия ее смеха, ее творческие сны о Луне. Мой сумрачный мир глядит на тебя тоже, о девочка, глядит молча, не требуя участья. Поймешь ли?
Напротив сидит другой ее друг. Детская улыбка, цепкий интеллект, мне не удивить и его, и все же, все же. Электрический свет красиво освещает его тонкое лицо, он не слышит моих слов, улыбается снисходительно, мне хочется выйти из тела и пойти домой. Не выходя из комнаты, успокоить нервы, найти слова и вернуться, чтобы продолжить.
Я отпускаю незаметный дым в минское небо, старый город ритмично звучит пятничным пульсом, я вижу в отблеске его очков свет вечерних фонарей.
Эльфы, рожденные в красоте языковых волн, смешивающие немецкий с русским. Мне не хочется ни трогать их, ни получить их, ни звонков, ни писем (видишь, это даже меньше, чем я просила у тебя, мой бездушный, бездушный ангел). Но мне так неистово необходима их симпатия, как будто только она станет подтверждением моей плотности и существования.
Почему? Я спросила об этом у всех почивших поэтов, но никто не ответил мне до сих пор.
Мы стоим на клочке земли посреди искусственного озера. Мы слушаем птиц, чернильная ночь рябит в цветущей воде. Он просит свою Карменситу о глотке тишины, и она ласково замолкает, пытаясь умерить пыл своей красивой натуры. Я стою, слившись с тишиной воедино, чтобы только быть причастной к ее и его слуху. Я думаю о Японии и о забывших меня (существовавших ли?).
Мое несовершенство и они, и мой добрый друг-проводник выходим в город, расстаемся легко. Я плачу от ужаса, я встречаю субботу циничным бездвижием.
О чем, о чем, о чем твои долгие сны? Бывает ли так, что ты смотришь в свой монитор и спрашиваешь: "Есть ли такое, чему я интересен без поступков и шелухи?"
Я есть.
Напротив сидит другой ее друг. Детская улыбка, цепкий интеллект, мне не удивить и его, и все же, все же. Электрический свет красиво освещает его тонкое лицо, он не слышит моих слов, улыбается снисходительно, мне хочется выйти из тела и пойти домой. Не выходя из комнаты, успокоить нервы, найти слова и вернуться, чтобы продолжить.
Я отпускаю незаметный дым в минское небо, старый город ритмично звучит пятничным пульсом, я вижу в отблеске его очков свет вечерних фонарей.
Эльфы, рожденные в красоте языковых волн, смешивающие немецкий с русским. Мне не хочется ни трогать их, ни получить их, ни звонков, ни писем (видишь, это даже меньше, чем я просила у тебя, мой бездушный, бездушный ангел). Но мне так неистово необходима их симпатия, как будто только она станет подтверждением моей плотности и существования.
Почему? Я спросила об этом у всех почивших поэтов, но никто не ответил мне до сих пор.
Мы стоим на клочке земли посреди искусственного озера. Мы слушаем птиц, чернильная ночь рябит в цветущей воде. Он просит свою Карменситу о глотке тишины, и она ласково замолкает, пытаясь умерить пыл своей красивой натуры. Я стою, слившись с тишиной воедино, чтобы только быть причастной к ее и его слуху. Я думаю о Японии и о забывших меня (существовавших ли?).
Мое несовершенство и они, и мой добрый друг-проводник выходим в город, расстаемся легко. Я плачу от ужаса, я встречаю субботу циничным бездвижием.
О чем, о чем, о чем твои долгие сны? Бывает ли так, что ты смотришь в свой монитор и спрашиваешь: "Есть ли такое, чему я интересен без поступков и шелухи?"
Я есть.