Это уже не так, как было в 23. Эти чувства вовсе не разрывают, но словно прорастают изнутри, как бамбук. Печаль густая, как джем, и хочется пить и слушать ненавязчивые басы инди-рока. Я воображаю, что они отражаются от стенок всех моих внутренностей, и потому однажды утром станет легче, безразличней. Я воображаю, что однажды кто-то напишет обо мне: "Она так хотела обожания, что обожала мужчин сама". Милый, мы с тобой в молчании на одной ноте, с обидой смотрим на самолеты, как дети, оставшиеся без газировки.
Токио нас больше не любит. Токио нас никогда не любил.

---

Нет, нет. Эти чудовищные лица, эти демонические тела. Эти бесовские души. Я выбрасываю прошлое в попытке упорядочить мысли и свою жизнь, не поддаваться на провокации собственной обеспокоенности. Если не говорить, то жизни вроде и нет. Плотной она становится только после моих слов или циничного смеха, после пустых обещаний, которые я даю людям лишь для того, чтобы они оставили меня в покое.
Что ты, мой покой? Огороженное тело пустословия и жалкое варево из никудышных мыслей, тень-тень на плетень, каждое утро - новый опухший день. Время тянется, как безжалостно бы выразился Алексей Толстой, и он же добавил бы: "Пустяками занимается". Занимаюсь, занимаюсь.
Мое покорное чувство ожидания, противоречное всему этому, гнусно-детское, забытое в сундуках памяти и вытащенное на свет Божий - вот уж где загляденьице! - это чувство ноет одну ноту внутри, как стужа или одинокий издыхающий зверь. И мир становится таким неприветливым, таким непримиримо русским. И вот еще вчера это было сладко и дорого, и вот сегодня - это уже рожа демона. Обмани его, дай ему обмануться. Скажи ему, дескать, мне все равно, я пустая кашица, ненужная женщина, и пускай. Сколько меня такой по всему миру, ненужной жизницы, выплюнутой случаем, волочащейся за миропониманием, как за святой иконой!
Но этот демон уж не впервой смотрит, уж знает мои уловки. Знает, что мне небезразлично, и сейчас - самое время ополоснуть меня этой озерной водой: то ли горечью, то ли страхом, то ли тоской о несбывшейся любви, то ли воспоминанием о любви, то ли нынешней, то ли прошлой угодливой покорностью.
Гордости в тебе нет, мать, и женского ума в тебе нет, мать. Одна в тебе только словесная дымка. Топчутся, топчутся в тебе монологи, диалоги, катарсисы, а ты не пускаешь их на волю. Ты их любезный тюремщик, их одинокий бастион, холодная крепость посреди изменчивой реки.
Ты и завтрашний день проведешь эдак же: неловко намажешь маску, пойдешь гримасничать. А сама раненым воробьем будешь трепыхаться, и ведь не дождешься никакой помощи, только тишина будет твоим ответом - ответом на твою тишину.

---

И вот время подходит к концу, и я перестаю ждать. Медленно сводишь регулятор громкости к нулю, прекращаешь звук, и он не длится больше, хотя все еще свеж в памяти. Странное дело, мои нелепые письма даже во мне самой вызывают омерзение. Моя связь с твоей галактикой так надуманна, так сочинена, как музыка, которая нравится естественными переходами, но ты как-то намеренно забываешь, что чья-то рука специально вписала их в нотную тетрадь.
Мой диалог преобразовался в монотонную речь безумного человека. Я испытываю стыд, думая о себе.
Мне бы хотелось, чтобы твой сон был спокоен и нерушим, мой случайный друг. Чтобы в твоей инаковой жизни все шло праведным чередом. Чтобы слова не рождались и не плавились в тебе, и тебе уже никогда не захотелось бы мне написать. Тогда смерть моего ожидания будет не напрасной и своевременной.

Если печаль прекрасна, друг мой, то я ненавижу красоту.

---

Мой дорогой друг, я не понимаю даже половины твоих фраз. Ты путаешь меня намеренно, мечтаешь свести с ума, никогда не отвечаешь на вопросы. Я хочу осознать все, но смысл твоих сентенций иногда так прозрачен, что я смотрю сквозь него - и не вижу. Я тот самый актер Бродвея, который хочет вырвать тебе глаза, чтобы увидеть ими мир.
Я вижу себя издалека - впервые за полгода я читаю лекцию о культуре и религии (кажется, не помню стройно), сидя в кафе; напротив меня дорогой А., кивает мне осмысленно и боится перебить. Голос, который я слышу изнутри своей глотки, не мой и мне не принадлежит.

Когда ты пишешь мне, что тебе нравятся вещи, которые угасают, я не могу поверить своим глазам.

---

"... ибо имеется некое "я", любящее знание, испытывающее по отношению к нему что-то вроде влечения"
Ролан Барт

Составляя письмо для моего внезапного знакомого из Японии, я пишу о себе и одновременно понимаю, что составляю образ человека, не передавая нисколько саму его жизнь. Иными словами, я создаю персонаж, не имея для этого даже интенции. Дело вовсе не в языке, а в том, как комплексно наше восприятие себя, и как тяжело разделить его на фрагменты, чтобы придать их словесному описанию. Я не прошу его присылать фотографию, потому что в моей голове этот человек (родившийся в Оказаки, живущий в Токио, реальный человек) не имеет определенного лица в той же мере, как определенного характера. Он мифичен в каком-то смысле. Я задаю вопросы и он отвечает - его ответы я претворяю в голове в кадры: вот мужчина гуляет в парке, вот он любуется цветением сакуры, делает фотографии, вот он работает дома за компьютером, вот он едет в поезде домой на празднование Нового года. Ни одна из этих образных фантазий не имеет ничего общего с действительностью. Я не знаю, как выглядит парк, квартира, поезд, я не знаю, как выглядит небо, которое он видит. Я пытаюсь узнать мысли, чтобы приблизиться к его существу хоть на полшага... но когда вижу 2-3 размышления в худощавом теле письма, понимаю, что и они прошли тщательный отбор, прежде чем были поданы к моему столу. Мой случайный друг тоже составляет о себе образ, лепит персонажа, рисует маску.

Что ж, моя жизнь только сейчас показывает мне все последствия катастрофы: больная и жалкая, припудренная хорошей работой и прошлым, о котором могу говорить увлеченно. Я пишу Сейе в Токио: я много читаю и люблю искусство. И это действительно обо мне, но обо мне-вчера.
Я-сегодня зажимаю пальцами уши, когда звуки становятся слишком громкими. Если по правде, Сейя, тишина, которой я алчу, никогда не наступает сполна. Шум преследует меня. Авто, поезда, трамваи, шум эскалатора, дети, играющие неподалеку, люди, говорящие в метро, музыка, звук мессенджера, телевизор за стенкой...
... а когда все это внезапно стихает (есть такие минуты), во мне начинают говорить голоса, изнутри моего воображения - и их бесконечный отвратительный говор, щемящий мою душу, длится и длится.

Вот это, пожалуй, описало бы более правдиво мою реальность. Когда Сейя не пишет мне, когда оставляет меня без информации о себе, без знания о нем, я болезненно теряю связь с Токио и чувствую одиночество.
Как если бы меня отвергла моя собственная эротическая фантазия.

---

Торжество тишины - это когда затихают голоса, и все, что я слышу - собственное дыхание и шум батареи в тесной кабине сауны. Слышишь слышишь слышишь - шипит она внутрь меня, а я, безголосая и охрипшая пятый день, не могу ответить ей (забавно, потеряв голос, я перестала лечиться, стала имитировать прием лекарств: кто бы мог подумать, что такое облегчение - иметь оправдание тому, почему я молчу или почему не звоню дорогим друзьям).
На следующий день, успокоив нервы жаркой тишиной, приезжаю на целый день на очередное мероприятие, где я в числе администрации правлю бал из-за низкого стола, погруженная в цифры и вычисления, и стараюсь слушать лишь легкое постукивание пальцев по клавиатуре моего безразличного напарника (о, мы могли бы посоперничать в своем безразличии). Тепло его ноги, иногда касающейся меня, мешает в моей голове слова, и я произношу шесть вместо семи, или восемь вместо одного - не потому что прикосновение волнует меня, а потому что я так погружена в свою фантазию с участием совсем другого образа, что немедленно эту фантазию начинаю развивать и теряю всякое внимание к миру. Солнце теплыми бликами лижет мое лицо - и я жива вплоть до самого вечера. Когда солнце садится, все вконец мне надоедает - и их разговоры о социальных сетях, и их желание покрасоваться, и плохо скрытое намерение быть для всех объектом вожделения. О, нет. Я тенью прохожу мимо них, и люди не смотрят на меня, надеюсь (не знаю, поскольку сама не смотрю никому в лицо). Когда мои знакомые знакомые знакомые (конечно, их тут не меньше сотни) подходят к моему столу-убежищу, я даже не поднимаю глаз, мне это противно. Мой напарник берет диалог на себя, а я увлеченно изучаю пыль, осевшую в тонкой складке между монитором и клавиатурой его макбука.
Торжество равнодушия - это когда в финале я молча, не прощаясь ни с кем, просто выхожу из комнаты, спускаюсь вниз, беру пальто - и выхожу в город, еще хранящий нежный запах солнца. И мне становится очень хорошо.

---

Сегодня что-то произошло. Маленький, скудный мой ум не в состоянии это определить и назвать, но чувство, испытанное мною сегодня, оно знакомо мне. Я хорошо помню, когда испытала его в последний раз до сегодняшнего дня, но в тот раз у меня был повод для этого. Сейчас же...
Чувство творчества ни на миг не угасает во мне. Мои мысли всегда так далеко, с придуманными мною же людьми, с вымышленными отношениями, с событиями, которыми я сама управляю - и которые могут управлять мною. Сегодня все пошло не так. Персонаж, которым я так дорожила, чье лицо я лучше всего представляла себе, иногда так четко, словно вижу его перед собой, - этот персонаж внезапно повел себя также, как реальный человек. Знакомый мне человек, из моего прошлого, поросшего былью и плесенью. Удар, предательство, кощунство. Я создаю мир, в котором нет места боли, потерянности, отчаяния, безымянности, суеты - ничего того, что мне так отвратительно. Но, кажется, именно эти чувства мне придется вписать, чтобы вернуть контроль...

---

Нет, нет, вы совершенно правы, друзья. Я терпеть не могу к вам приезжать. Я с ужасом думаю о встрече, если она запланирована, разговоры с вами меня утомляют заранее. Новый год начался с суеты, и теперь у меня дома постоянно хлопают двери, бесконечно лязгающие звуки не дают мне думать и спать. Есть пара минут в сутках, когда все успокаивается и свет выключен даже в коридоре, и тогда я трепетно прижимаюсь к тишине, вдохновляясь ею и пропитываясь, насколько это возможно. Жаль, что это длится так недолго.
Он не пришел сегодня, но сожаление смешано во мне с каким-то еще чувством. Планы на мою жизнь, которые имеют такой невнятный голос, что каждый лишний звук (особенно моющаяся посуда и закрывание межкомнатной двери) способен заглушить его, - мои планы на жизнь ноют внутри меня. Вот она, стопка книг, которые я мечтаю прочесть. Вот ты, мой творческий проект, который никуда вообще не зашел, так и остался лежать, нарисованный в воображении. Вот она, я.

О чем же мне говорить с друзьями? Поддержать беседу о феминизме? Выслушать идиотские нападки на Юнга? Обсудить современный кинематограф (как будто что-то, кроме имен, они способны повторять... так себе разговоры, если начистоту). Мы просто сидим напротив друг друга, я молчу и вежливо улыбаюсь. (Сколько я могла бы прочесть страниц, если б не тратила время на эту связь?) Значение связей переоценивают.
Или вот что еще. Почти все мои подруги уж нянчатся со своими детьми. Я с ужасом представляю себе материнство, честно говоря. Вечно сокрытая от человеческих глаз, моя природная впечатлительность будет обречена на бальзамирование и холод склепа: давай, будь примером, воспитывай, вкладывай, осуществляй чьи-то детские мечты. А свои, свои, свои?..
Что же это, что же это получается? Неужели так и не дождусь дня, когда не будет стыдно за свое нутро? Неужели отречение от этого ранимого я, столь жаждущего поглотить весь мир - со всем его знанием, неужели это отречение - и есть вся жизнь?
Или даже любовь. Вот любовь: рокочет внутри, как дивный кит, не скулит, не ластится, не болит. Жжет сознанием, что и этот год - новый глупый водоворот.
Не возьмет, не влюбится, не уйдет.

---

"...за стеною в квартире справа бормочет тьма"

Подумать только, сколько времени мне понадобилось, чтобы научиться быть безымянной. Жить, не производя впечатления, не доказывая свое существование, не желая добиться расположенья.

Помнишь ли ты, как весело было быть лучше всех, как много мы говорили о совершенстве, перфекционизме, как ты звонил мне домой, а я часами ходила из стороны в сторону, и ухо горело от многочасовой беседы? Я вынимала из себя невозможное, чтобы вызвать твое восхищение, чтобы выманить твое признание, оказаться равной тебе. Равной тебе.
Помнишь ли ты, как я стала лучше тебя? Как одна за другой победы подхватывали меня, как я становилась уверенней в словах и поступках, как научилась парировать твои словесные выпады, твои "почти совершенно" стали биты моими "абсолютно"? Я помню, как я шла по коридору и видела издалека еще твой черный, ожидающий взгляд: вот я, я снова пришла, чтобы, смеясь, вырвать первое место.
Помнишь ли ты эту связь? Я вспоминаю бесконечную зиму, как медленно было одиночество, и какими магическими казались твои звонки. Я помню, что всегда уговаривала себя: "Не люби его, не люби его", и как это было бесполезно и сладко одновременно. Тишину библиотек, где я представляла тебя рядом с собой. Мою ложь, с помощью которой я пыталась убедить тебя, что я стою чего-то, что я особенная, что мое существование не случайно.

Где все это сейчас?
Люди, окружающие меня, и я среди них - просто мыши, ползающие друг по другу в тесной трехлитровой банке. Одни думают: вот заберусь на голову той плешивой - выберусь наверх. Другие спят на дне, и я предпочитаю присоединиться к ним. У меня пропал голос, и я о нем не скучаю. Мы никто.
Время не оставит от нас даже звука. Бессмысленное, яростное барахтание в этой куче хвостов и морд - вот и все, это все, что ждало нас с тобой.

Как же хорошо, Господи, что я не знала об этом тогда. Как же хорошо.

---

Исэ-ван

Шум, шум. Какой невероятный постоянный шум. Мое и его внезапное увлечение Японией вылилось в то, что в моей голове теперь постоянно звучит речь на японском, причем на разные голоса. Понимаю буквально пару слов, но все же. Он читает уже третью книгу запоем. Мы перестали разговаривать.
Это ныряние, это такой спорт. Мы прыгаем, ныряем, медленно поднимаемся на поверхность. Мои друзья обижаются: я им не звоню, со мной нельзя связаться. Но мне абсолютно не нужно с ними говорить, абсолютно не нужно.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

нежило и спокойно (с.)

Эти недели тянут и тянут меня обратно, в тот подвал. Темно-синий бар, наполненный дымом, томный лаунж, отдающийся где-то в верхнем нёбе, лёд, плавящийся в роял-мартини, тонкая ножка бокала, пропускающая через себя сверкающий смех стробоскопа... Я все пытаюсь понять что-то, уловить суть. Я все пытаюсь побыть тут, все пытаюсь выбежать из своего кабинета, со всех ног промчаться мимо молчаливого офис-менеджера, вырваться на воздух - и все, и все, и все. Ни вещей, ни бумаг, ни гула. Только подвал, дым, падение - то, как мне было тогда все понятно, как все было предельно ясно.
Что такое я этой недели? Я - это зубная боль, ноющая башка, стеклянный взгляд. Меня можно утром нарядить хоть как ёлку, но к работе доедет все то же уставшее существо: спроси его, откуда оно находит силы собраться и работать? Оно тебе не ответит. Я - это отчаянное желание тишины. Уважаемый гражданин позади меня, так нежно говорящий со своей помощницей, ни на минуту не замолкает в течение дня. Я порой просто заставляю себя не дрожать от ярости - вот они, мои нервы, привет, я вижу, что вы ни к черту. А я молчу, я молчу, я молчу - я отсутствие речи, я шаблонные фразы, я теряюсь каждый раз - что выбрать: "извините" или "доброе утро"?

---

Я живу самообманом. Мы с ним живем самообманом. Где-то в предыдущих эпохах, в старых кварталах Эдо, где я то ли красильщик, то ли лампадных дел мастер, для меня приготовлена постель, и я не лягу в нее до молитвы и до наблюдения за сумерками. Там созерцание — моя нетревожная, логичная часть, не облеченная в слова, не обретшая смысл, без дат, введений и теорем. Моя полая жизнь, без жажды творчества, без тоски по несбывшемуся, мое самоотречение.
Здесь же, в этих кабинетах, квартирах, кинотеатрах, за одними и теми же столами кофеен, ресторанов, библиотек — мой удел в притворстве или одиночестве. И я, пожалуй, на этот раз выберу первое.

И городу опять сдаюсь я в плен, -
Его стихам, сонатам и полотнам (с.)

---

культябрь

Мы смеемся с ним в голос, запрокидывая голову и краснея, но никому из нас не весело, как водится, - это нервное. По вечерам и в обед гуляем в парке по опавшим листьям, по утрам я беру у Евгения свой кофе на последние деньги, потому что кофе у Евгения, надо признать, отменный. Я вроде бы превратилась в какое-то бестелесное существо, у которого от грез и мечтаний остался лишь фантик: никак руки не дойдут выбросить, так и лежит в кармане, скомканный до неузнаваемости.
Хочется порой понравиться себе, ну вот хотя бы даже сегодня, просто понравиться самой себе - неважно чем, но все что-то не то, и как-то не до конца. То книги не те и снова не дочитанная середина, то Шопена перепутаю по глупости с Дебюсси. В гуле офиса слышу знакомое "филоматы" - вздрагиваю, поднимаю голову, включаюсь... Оказывается, нет, аффилиаты, девочка, аффилиаты, привыкай.

---

"Я боюсь, что сыт по горло..." (с.)

Такая древнерусская тоска... Я помню, сказала это однажды на подворье какого-то переславльского монастыря одному юному человеку, который так чисто и искренне говорил со мной, что было даже не по себе. Он спросил меня: "Что это значит, древнерусская тоска?" Я и не помню, что наболтала ему в ответ. Я помню только, что стояла такая же осенняя сырая погода, и изморозь на траве никогда еще не казалась такой правильной и уместной.

Всегда влюблялась невпопад, просто так, порой даже от скуки. В те дни мне по ночам грезился некто Н., обладавший демоническим взглядом и красивыми руками, со шрамами от ожогов. Он приехал с маленьким сыном, и мы с этим его сыном за руку гуляли по бревнышкам в музее сказки, а Н. смотрел издали черным взглядом и не торопился нас отрывать.
"Спасибо Вам, - сказал он мне потом. - Спасибо, что были с моим сыном"
Нет, мне было все равно - и глаза, и шрам, и что-то там еще, я просто развлекала себя, безобидно и нежно, потому что не было планов, у меня не было планов. Вся жизнь была одним сплошным лесом - бреди себе, слушай птиц, вдыхай осенний воздух, молчи о чем угодно.

Еще не надо было быть никем, еще не надо было бросать надежды и жизнь в один котел, еще не надо было ни о чем жалеть... радуйся своему безрассудству, мимолетным взглядам приятных тебе людей, представляй себя в самом центре Вселенной - здесь, в древнерусском Подмосковье, один на один с вековым молчанием монастырей.

---

"... но осень клонит к упрощенным формам"

Ни с кем не здороваясь, прохожу к своему месту, прямиком к панорамному окну. Осеннее чистое небо дразнит ощущением, что вон за теми домами откроется полоска средиземного моря. Я вижу тихий сквер и пестрые шапки деревьев - и хочется просто выйти туда, чтобы провести целый день в пьянящем запахе солнечного сентября.
А потом работа накрывает меня - и на этом мой день заканчивается.
Надежда на завтрашний день трещит по швам. Планы, гаснущие тусклой лампой под священным абажуром булгаковской прозы, и мои друзья, с которыми мне больше тоже не хочется говорить. Усталость бьет меня наотмашь.
Я купила будильник, чтобы не включать телефон.
Возможно, у меня есть проблема в общении с людьми, я не уверена. Необходимость говорить с кем-либо о моих делах и формулировать фразы утомляет меня так сильно, что я предпочитаю молчать даже в присутствии близких людей. Нет, я убеждена, что они бы выслушали что угодно, но честно говоря, мне совершенно нечего сообщать. Молчание определяет меня.

Только сегодня я отчего-то встрепенулась, услышав знакомые фамилии культурных деятелей. Двадцать раз одернув себя, все же выдала длинный косноязычный монолог на тему истории литературы и современных тенденций. После чего ненавидела себя еще битый час и сбивала подскочившую температуру. Мать, ну ты что, то ли нервы шалят, то ли спускайся уже на землю и сосредоточься на обуви, пиджаках, духах, фитнесе... Работаешь в digital-офисе, будь любезна соответствовать.

Клянусь, никогда не видела таких людей, как на новой работе: я уверена, при отборе их всех замеряли сантиметром. Талия толще нормы - пошла вон, продавай мобильники или там ксерокопируй бумажки. Как я попала туда? Я не знаю, честно говоря, но выгляжу я там странно: как будто в аквариум с грациозными мраморными гурами поселили аксолотля. Он надулся и забавно шевелит наружными жабрами.

---

Привет, трудовая. Я пронесу тебя над бездной, в другой офис. Не знаю, увы, что нас там ждет. Знаю, что если скучать, то по окнам - по солнечному свету на этих деревьях, которым я радовалась около двух лет. По комфортному столу, где можно соорудить бардак. Пожалуй, всё.
Уважаемая Тонна бумаг в ящиках, не уверена, что я разгребу тебя, лежи тут слепым массивом (извини).
Я помню, как пришла сюда впервые, как неделю за неделей сыпались на меня мои же ошибки, от них не было ни спасения, ни укрытия. Помню, как не могла никак принести себе пачку сносного кофе - и всё бегала в ларёк за сморщенными пакетиками молотого "Жокея". А теперь его уж и не выпускают даже, словно бы я старше всего на свете.
Как вещно моё восприятие, как оно необъемно - плашмя лежит на поверхностях предметов, скулит о чем-то. А люди, люди? Как же люди?
А люди тоже изменились за это время, и эти перемены гораздо скульптурнее и чудесней, чем я со своей духовной немощью могу понять.

---

"...и надо заметить, это отличный способ выигрывать споры"

Я вынесу из этого кабинета один единственный тезис. Должна признать, что это небольшой, скверный улов.
Нет ничего "срочно" - вот формула нормальной работы, правильного дыхания, глубокого сна и упорядоченных мыслей.
Когда ко мне пружинистым, нервным шагом идет коллега, я уже предчувствю это слово, я могу предугадать речь, которая вот-вот разольётся около моего стола. "Срочно!" - дребезжит воздух, вторя моим предчувствиям. "Это срочно!" "Нам надо это очень срочно!" Это мюзикл, в котором полифонично, наперебой поют лубочные персонажи.
Разумеется, я молчу и жду. У меня появилось правило (к сожалению, недавно, но всё же): срочное я делаю последним.

"Срочно, Мария, это когда?" - "Это вчера!! - вопит Мария. - Это прямо немедленно, это сию минуту!"
"Сию минуту я не могу, что ж", - терпеливо говорю я.
"Ну а к вечеру сможете? Хотя бы к завтрашнему утру?"

Привет, срочная работа. Я могла бы бросить душу под поезд в желании сделать тебя немедленно, но ведь ты нужна через сутки...
Срочно - это ложь, рабство, манипулирование и убийство - доверия, нервов, творчества.
Это глас суеты из самого Хаоса, внушающий мне изменить временную парадигму.
Разрыв тонкой материи дня.

Я молчу против него.

---

"Восемь дней от Харрара я вел караван..." (с.)

Горячий воздух парализует голову, и мне остаются только зрительные образы, плавающие на манер безмятежных бацил из Merge.
Вот, я вижу, черные турки сидят за игрой в нарды на ступеньках своего магазина. Внутри, в лавке, беспощадный кондиционер не пускает за порог жаркий воздух Стамбула, а они сидят тут, на раскаленных ступеньках. Я слышу стук костей и гул ветра возле Босфора.
А потом мы плывем по проливу, ветер насыщен солеными брызгами - настолько тугой и мощный, что трудно открыть глаза. Где-то вдалеке слышна молитва: ветер доносит до меня её монотонный звук - то ли из города, то ли прямо с небес.
И все цвета того лета распадаются в моих воспоминаниях на голубой, белый и алый.

---

"А еще у нас оупенспейсы!" - гордо говорит мне девочка-HR со знанием дела. - "Вы ведь понимаете, что это значит?"
"Эмм... Да?" - я колеблюсь.
"У нас в офисе сидит до 30 человек! Это очень много места! Там очень комфортная мебель!"
Оупенспейс, дорогая. Оупенпипл с оупенмайндом, они занимают там много спейса - своими задами. С аттачем в мэйле, с френдзоной на митингах, тимбилдингами, с фри-релейшеншипом. Это диджитал-холдинг, детка. У них даже номеров нет на кабинетах. Рэдрумы, блурумы, блэкрумы... Тебе дадут там макбук, выкинут твой эконом-дефендер, позаботятся о диагоналях.
О, новый, дивный мир пустословия и нарциссизма.

"А какие у вас планы на будущее?" - спрашивает менеджер, глядя на меня с сомнением.
Я запинаюсь и бормочу.
"Может быть, стать контент-лидом?" - добросердечно подсказывают мне.
"Эмм... нет, не думаю"
"А что же?"
"Возможно, я хотела быть написать хороший роман", - внезапно для себя говорю я, и повисает плохая, липкая пауза.

Даже не знаю каким чудом, но меня приглашают на следующую встречу. С каким-то менеджером чего-то - я так и не запомнила.